Содержание статьи
От Туринска до Кульджи
Интересуясь связями старого Урала с иными краями, я натолкнулся в одном из сборников Петропавловского педагогического института на статью, где упоминалось доселе неизвестное нам имя уральца, связавшего свою жизнь со Средней Азией. Но, к сожалению, лишь упоминался. Да была там еще ссылка на Саранский государственный архив. Я написал в Саранск. И вот ответ — пухлый пакет. А в нем копия архивного дела за № 731.
«Письма инока Афонского монастыря Парфения Митрополиту Московскому с описанием путешествия в Сибирь».
Похождения инока Парфения
Дело датировано 1851 годом, в нём 19 листов. Продираясь сквозь дебри незнакомого почерка, я узнал о мытарствах по Молдавии, Ближнему Востоку и России безвестного монаха Парфения, осужденного волею нелепого случая на вечное бродяжничество и ищущего возможности выслужиться перед духовным начальством и пристроиться на покой.
«Покорнейшую епистолию странствующего инока» Московскому митрополиту нельзя было читать без улыбки. «Припадая к стопам», «приходя в трепет и ужас, дабы не оскорбить Его Высокопреосвященство своим невежеством», монах в откровенно подхалимском стиле изливал митрополиту свою душу, повествуя о своей нескладной монашеской карьере, через каждую строку напоминая о преданности церкви и своих заслугах перед нею.
Монах Парфений, влекомый к подвигам во славу церкви, попал в довольно неприятную историю, которая заставила его протопать без копейки десятки тысяч вёрст и привела в сибирскую сторону, где судьба буквально взяла его за горло, осадив на подворье томского епископа. В Томске местный губернатор, спутав его с обычным сибирским бродяжкой, чуть было не отправил инока этапом ещё дальше в Сибирь.
Парфений обратился с жалобой к самому митрополиту. Выставив в письме в качестве своей личной заслуги перед церковью такой козырь, как борьбу с раскольниками в 1836 году, он повествует в письме, как попал в Афонский монастырь, «куда стремился ещё и юности…, чтобы там найти искусного старца и препоручить ему свою душу, тело и жизнь в совершенном послушании… и в безмолвии перед старцем».
На свою беду, там он нашёл того, к кому стремился. Это был, судя по письму, уже выживший из ума «пустынножитель иеромонах Арсений», который отправил его, вроде «на практику» на пять лет «в пустынь», в паре со старцем Тимофеем молчальником.
Но в пустыни Парфений, видимо, что-то не поделил с Тимофеем, который не замедлил донести об этом их «шефу» Арсению, а тот поспешил выгнать Парфенияния из тихого пристанища, и «высунуть на середину скорби», приказав ему идти в странствия — сначала в Иерусалим, а потом в Сибирь.
Возвратившись из Иерусалима, Парфений надеялся вымолить прощение старца и избежать продолжения искупительного странствия. Но не тут-то было. Старец Арсений «сам пошёл на вечное блаженство, а меня оставил на земле странствовать и пить чашу скорби». Наложенный на Парфения обет он отменить не успел.
Парфению отнюдь не улыбалась перспектива вечного бродяжничанья, и он просил разрешить ему жить на покое в здешнем монастыре. Но ему сказали, что «твоё дело кончено и запечатано смертью твоего старца». Парфений аппелировал к константинопольскому патриарху, но и тот ему отказал, подтвердив силу старцева повеления.
Монаху ничего не оставалось делать, и он пошел в Сибирь, проливая слезы и кляня почём свет своего наставника, сославшего его с благодатного юга в суровый край, неизвестно для чего и почему.
В Томске, болтаясь без дела и цели на епископском подворье, Парфений взвыл и стал бомбардировать Синод своими «епистолиями» об отмене старцева повеления, обрекавшего его на бродяжничество. Синод упорно молчал, пришлось обратиться к митрополиту.
Но митрополит — фигура, к которой так просто не подъедешь, и вот тут Парфению пригодилась встреча с Порфирием Уфимцевым, участником шести походов в Среднюю Азию и Западный Китай.
Этот случай, прикинул про себя монах, даст ему возможность выслужиться перед духовным начальством. Рассказав в своём послании митрополиту о походах Уфимцева, Парфений выставил его кандидатом в миссионеры. Прскрасного — де нашёл для этого дела человека, Среднюю Азию хорошо знает, проворно говорит на азиатских языках, потомков русских людей нашёл там за степями и пустынями, обычаи степных народов перенял, в далекой Кульдже друзей имеет.
Таков был повод к своеобразному отчету о путешествиях, о которых мы, видимо, не узнали бы никогда. «Эпистолия» монаха Парфения донесла до нас имя отважного и мужественного путешественника, нашего земляка Порфирия Глебовича Уфимцева, уроженца города Туринска, бывшей Тобольской губернии.
Для митрополита и для представляемой им церкви Порфирий Уфимцев и в самом деле мог быть интересен в то особое время. Царские министры стремились закончить освоение Средней Азии, усиленно планировали решительное наступление против таинственных Кокандского и Хивинского ханств, Бухарского эмирата. А духовное начальство вслед, а то и впереди войск, направляло такую силу, как духовные миссии, которые были активными участниками колониальной политики. И, конечно же, такой человек, как Уфимцев мог быть тут необыкновенно полезен.
Это понимал старый монах и не преминул подчеркнуть сие в записанном им рассказе Уфимцева, характеризуя Порфирия как человека весьма религиозного, желающего служить делу церкви. Но если отбросить это предвзятое подчеркивание, то перед нами встаёт другой человек.
Впрочем, далее сам рассказ Порфирия Глебовича Уфимцева, как он изложен в «Эпистолии» монаха Парфения».
В китайский Кульджи
Странствия Порфирия Уфимцева
…С малых лет я родителями отдан в услужение в город Семипалатинск, что в Томской губернии, к купцу Сидору Ивановичу Самсонову, который нанимал нарочитого бухарца учить меня по — бухарски говорить. И я выучил киргизский и бухарский языки и завсегда обращался с татарами и многажды ездил торговать по киргизским степям под видом татарина.
Голову брил и одежду носил татарскую н весьма хорошо научился говорить по — киргизски и по — бухарски, так что никто меня не узнавал, что я русский. Потом трижды меня хозяин отправлял в Бухарию, в города Кокандии и Ташкении, в которых я познакомился со многими русскими н ходил к ним в дома, в гости. И они как родные весьма ласковы, но говорили больше по — бухарски, чтобы и жены их понимали. Ходили к ним в молитвенные дома и молились с ними вместе. Они пели, читали очень хорошо, только что нет священника, о чем весьма соболезнуют и приказывали мне купить н привезти из России к ним книг и икон. Когда, бывши в России, на ярмарках Макарьевской и Ирбитской, покупал книг и икон и отправлял в Бухарию.
Путь до Бухарии весьма труден, все на верблюдах и песками. Я уже приезжал о Бухарию как к родным. Потом в 1842 году отправился в Бухарию. Но в Кокандии товары все не продал, то отправился в Ташкению и там посетил русских и погостил у них в двух городах, где русских более 200 семей. Но в Ташкении товары не продал и вместе с бухарцами и ташкентцами отправился прямой дорогой в Китайское царство. Ехали на верблюдах 30 дней, путь весьма труден, песков много, а воды мало. Приехав в китайский город Кульджу, стояли и гостином дворе. Там торговали очень хорошо и выгодно…
В 1844 году хозяин нагрузил товаров две тысячи верблюдов и отправил прямо в Китай, в город Кульджу. А нас хозяин отправил русских только двоих приказчиков, а прочие все были татары, но мой товарищ русский на полпути помер и перед смертью плакал, что умирает посреди степи без священника и без причастия. Мы со слезами распростились и по смерти его похоронили.
Из Семипалатинска до Кульджи ехали три месяца, но ехали весьма медленно, потому что гнали много верблюдов в Китай. Приехав на Китайскую границу, на первом кордоне описали нас и дали провожатого. Потом ехали 10 дней калмыками, выехав на большую дорогу, которая идёт из Пекина в Кульджу.
Приехав в Кульджу, остановились на поле, покуда приехали начальники и взяли пошлину десятину. В загородном гостином дворе расставили свои кочевые юрты наподобие калмыцких кибиток и расклали свои товары и начали торговать.
В один из дней прихожу в свою юрту и вижу, что сидит градский китаец, купец, они нас каждый день посещали, кто покупать, а кто менять. Я же, поздоровавшись, спросил, умеет ли он разговаривать по — бухарски, он сказал, что знает. Тогда я приказал подать чубук с табаком, на что он ответил, что не употребляет, чему я весьма удивился и сказал: почему же ваши китайцы все охотники до чубуков, а ты не хочешь? Он отвечал: кто как хочет, кто охотник, а кто и нет. Тогда я приказал подать чаю, и между собой много мы разговаривали про торговые дела. Потом он говорил мне, что ты не должен быть бухарцем и ни татарином, а должен быть русским. Я ему сказал: почему ты меня так признаешь, он же говорил: что лицо твоё отлично и обхождение твоё ласковое, да и сердце моё тебя полюбило. Я ему ответил: напрасно ты так обо мне думаешь, я чистый татарин, а что лицо моё такое н обхождение, то и у вас не все на одно лицо и обхождение также разное.
Потому я не сознавался, что боялся, что узнают и с подворья выгонят весь караван. Он же сказал: точно есть всякие люди, но только ты не татарин, а откройся мне чистосердечно, ибо я сам русский или по крайней мере от русского имени произошёл. Я ему сказал: почему же ты русский, ты чистый китаец? Он же отвечал: точно, я теперь китаец, но предки наши были пленены и отведены в Пекин, а потом деда моего сослали сюда, то отец мой и я уже здесь народились. Я же спросил, как же вы молитесь? Он перекрестился, но только не так, как русские, а прежде на левое плечо, я сказал, что русские не так молятся, он же сказал: мы уже все здесь позабыли.
Потом начал пристально просить, чтобы я ему открылся, кто я такой? Я вижу, что точно он из русских, сказал ему, что точно я русский. Он же это услышав, хотя у него и прежде по лицу катились слезы, вдруг вскочил и бросился мне на шею и горько заплакал, так что омочил меня слезами, и держал меня в объятиях более часа и беспрестанно рыдал и говорил, что блаженны очи мои, что увидел русского человека. Потом исполнился радости великой и начал меня целовать в уста и руки мои, и назвал меня своим братом. Он человек молодой, не более 30 лет, и сидел у меня в юрте до самого вечера, покуда не ударили в постовую пушку, чтобы запирать городские ворота, и обо всем мы разговаривали, и он расспрашивал о России, о русской вере.
Я ему обо всём рассказал, что какие у нас церкви и монастыри и какие священники и обо всем прочем. Он слушал, беспрестанно плакал и просил меня назавтра в гости, в свой дом, и я обещался. Он сказывал после, что приехавши домой, сказал своей жене, что какую он сподобился получить в тот день радость, и жена, хотя и китайка, от радости много плакала и просила мужа своего, чтобы он меня привёл в свой дом.
На другой день весьма рано, только что отворили градские ворота, он приехал к моей юрте на конях верхами, и другого коня в поводу привел для меня и просил ехать к нему. Я же угостил его чаем и взял несколько подарков его жене и детям. Приехавши к нему домой, жена выбежала к воротам, сняла меня с коня н целовала мои руки и сама от радости плакала, и взашедши в дом четверо детей кланялись мне в ноги и целовали мне руки и все сели вокруг меня. Два мальчика и две девочки беспрестанно смотрели мне в глаза; и начал я давать гостинцы, они же никак не хотели брать, что едва мог убедить отца и мать. Потом пошло угощение, и жена наготовила в китайском вкусе свинины и пельменей и сказала, чтобы я кушал, не опасаясь, что они сами кололи, а мы, говорит, и сами китайского колонья не едим. В разговорах все сближались и много смотрели на меня, удивлялись и плакали и обо всем меня расспрашивали, и жена и дети беспрестанно рассказывали по — китайски и читали по — китайски «Верую в единого» и «Отче наш» и переводили мне по — бухарски.
И так проводили много дней то у того, то у другого, и только когда разлучались, то они плакали и говорили, что как быть, что не имеют ни священника, ни церкви, что они веруют в Исуса Христа, но ничего больше не знают, а желают знать, но некому учить, и ежели бы можно, то мы бы все ехали в Россию, оставив свои дома, но это невозможно.
На сих годах двое бежали и думали, что проберутся как — нибудь в Россию, но их в калмыцкой степи поймали и здесь предали страшной мучительной смерти.
С Пекином сношения иметь невозможно по великом дальности и трудности пути и по здешним гражданским законам… Потом ездили в старую Кульджу к русским в гости и там также нам были рады, ибо старая Кульджа отстоит от новой в 30 верстах. В новой Кульдже 8 домов русских, а в старой 7 домов, и живут все весьма исправно, имеют хорошие дома и сады и сами богатые купцы.
Потом ездили в один сад от новой Кульджи в верстах 20, и там хозяин живет тоже русский и весьма богатый, и сады весьма великие, и множество разных деревьев чайных и яблонь, а более всего винограда, и хозяин весьма нам был рад, мы гостили у него двое суток и гуляли по саду и лесу. Показывали нам малину, что он нашел в лесу, и вот три года, как высажена она в саду, и даже не знал, что это за ягода. Я сказал, что это ягода русская, называется малина, еще показывал берёзу, тоже удивлялся этому дереву, что никогда не видел.
Подле сада протекает река Или, и в ней много рыбы. Я спросил: почему же её не ловят, а он отвечал, а как ее поймать и что из нее делать. Я съездил в свою юрту и взял бредень и приехавши ловил язей и окуней и сварил уху, они есть боялись, и тогда я их уверил, что она весьма хороша и здорова, а они начали есть и хвалить, и говорить: а они и не знали какое добро. И у садовника тоже жена весьма добрая и много детей. А по другую сторону сада великая гора, покрытая лесом, только лес больше каштановый, есть и дубовый и сосновый.
Итак, прогостивши в Кульдже три месяца, весьма хорошо расторговались, гостили у русских н научили их молиться богу. Потом возвратились в Россию, в Семипалатинск.
В 1845 году снова отправился в Китай и прибывши в Кульджу, брат мои встретил меня с виноградом верст за тридцать и, увидевши, много от радости плакал.
Проторговавши ярмарку, отправился в Россию, на полпути же попался встречу нам товар, и получил от хозяина письмо, чтобы возвратился в Кульджу, я послушался и возвратился в Кульджу и сложил товар у названного брата, прожил в Кульдже 11 месяцев и, продавши товар, дважды отправлялся в киргизскую степь с китайским товаром, торговать и менять на баранов, и весьма мне посчастливилось.
Потом 25 декабря я объявил всем русским, что в этот день празднуется Христово рождество, и они сделали великий праздник.
В 1846 году пришел в Кульджу товар на ярмарку, и я расторговался, а потом получил неприятное известие, что в киргизской степи на нашей дороге собралась шайка разбойников до 5000 человек под предводительством атамана султана Кенесары. Мы весьма испугались, что вышла она на нашу дорогу и нас дожидается, чтобы нас порубить, а товары наши взять, а поэтому я навсегда простился с братом и прочими китайцами, называвшимися русскими. Они весьма горько плакали и долго провожали верст за 30, и я им сказал, что жив буду от разбойников, но уже сюда в Китай не приеду, и так со слезами расстались навсегда. В новой Кульдже жителей до 100 тысяч, а в старой вдвое больше, а русских только до 50 человек всего. Но и китайцы мне полюбились, народ умный и рассудительный и весьма любопытный и разговорчивый…
Потом, выехав в степь и узнав, где стоят разбойники, отправили другой дорогой караван, ближе к Китаю, между гор. А сами мы, человек 20 с дарами, на конях верхами отправились к разбойнику Кенесары на лицо, как бы просить милости, чтобы пропустил наш караван без обиды и, приехав к нему, воины нас встретили.
Он же принял нас в своей юрте и весьма ласково с нами обошелся, угощал нас три дня и, приняв наши дары, сказал: поезжай, я обиды никакой не сделаю и сам завтра же откочую в степь, и приказал нас проводить к обозу без обиды. Мы простились и выехали назад из его воинства, так, обманув его, и проехали благополучно. Потом, хотя он и узнал после, что мы проехали другим путем, но уже не погнался, потому что услышал, что из Семипалатинска выслали нам навстречу казаков. А так приехали в Россию благополучно.
Но я уже больше с караванами не ходил, рассчитался с хозяином и приехал в Томск.
Вот какие мои странствия. Но скажу, что если бы поехал какой священник в Китай и в Бухарию, то я бы поехал туда и за переводчика, ибо мне весьма полюбилась та страна, и языки знаю, и люди все знакомы.
Туринский первопроходец Уфимцев
Путь в неизвестность
Два века назад путешествие с Урала в Среднюю Азию было делом долгим и опасным: оно вело в неизвестность. Даже 150 лет назад никто в Российской Академии наук не знал точного географического положения нынешних столиц среднеазиатских республик.
Уже в XVI веке русские люди прошли от Урала до Тихого океана, обошли морем северо — восточную Азию, добрались до берегов Северной Америки, а Центральная Азия, таинственный Тибет, Бухара, Хива так и оставались неведомыми странами. Попытки проникнуть туда многим стоили жизни.
Ещё в начале XVII века была сделана попытка продвинуться вверх по Иртышу. Петр I обратил свои взоры на верховья этой реки как на путь, по которому можно добраться до джунгарского города Яркенд — вблизи его будто бы имелись обильные россыпи золота. Указом от 23 мая 1714 года Петр приказал снарядить под начальством подполковника Бухгольца экспедицию для завоевания Яркенда.
Бухгольц на 32 дощаниках и 27 лодках с отрядом в три тысячи человек вышел из Тобольска на Яркенд. Около ямышского озера им была построена крепость, но её осадили джунгары, и Бухгольцу пришлось отступить на север к реке Оми и там основать Омскую крепость.
Спустя четыре года подполковник Ступин продвинулся ещё дальше и основал Семипалатинскую крепость. Она возникла на стыке старых караванных дорог и стала центром, связывающим север Азии с югом, востоком и западом. Через неё шёл кратчайший путь в Китай и Индию.
И снова проникновение в Среднюю Азию задержалось на многие годы.
К сороковым годам прошлого века, когда Уфимцев отправился в эти страны, о них все еще знали очень мало, да и велик был риск их посещения и изучения.
Знаменитые путешественники Герман и Роберт Шлагинтвейтеры добрались в эти годы в Китайский Тибет через Индию и шли переодетыми. Третий брат Адольф дошел до Кашгара и здесь волею жестокого джунгарского хана был казнён.
В 1862 году венгерский путешественник Арминий Вамбери рискнул отправиться в Бухару через пески пустыни. Он шёл под чужим именем, переодевшись бродячим дервишем, и больше всего боялся заговорить во сне на родном языке — тогда его бы разоблачили и предали мучительной смерти.
Таково было положение в тот период, когда Порфирий Уфимцев совершал свои походы в Среднюю Азию и Западный Китай. И не удивительно, что путешествовал он «по Бухарии и по киргизским степям, и по Китайскому царству шесть лет под видом татарина и бухарца, потому что русскому по этим странам ездить невозможно».
Но что же привело уральца Порфирия Уфимцева в Среднюю Азию?
Приказчик купца Самсонова — Уфимцев
Поиски в архивах подтвердили, что в Туринске жила семья Уфимцевых, глава которой Глеб Андреевич значился мещанином города Ирбита и служил приказчиком. В 1821 году в его семье появился сын, его назвали Порфирием.
Поездки с отцом на Ирбитскую ярмарку и в Тобольск, походы на баржах по Нице, Туре и Иртышу, встречи с торговыми людьми, прибывшими с караванами из далёких краёв, рассказы бывалых людей о русских землепроходцах — всё это будило у юного Порфирия желание побывать в неведомых странах и краях. Именно поэтому, пожалуй, он и покинул рано отчий дом и оказался у семипалатинского городского головы Сидора Ивановича Самсонова.
Семипалатинск жил тогда напряжённой жизнью. Он недавно стал центром обширнейшего края. Средоточие торговых путей с Алтая и Кобдо, Копала и Кульджы, Коканда и Ташкента возвеличивало его славу и богатство.
Несомненно, что, живя в Семипалатинске, Уфимцев не раз бывал в развалинах знаменитых Семи Палат, в рядом стоящей крепости, где томился Достоевский, служа солдатом линейного батальона. Вполне возможно, что Достоевский бывал в доме хозяина Порфирия.
С. И. Самсонов помимо торговли увлекался и другими делами. Например, он серьезно интересовался недрами Семиречья, собирал сведения о золотых месторождениях края. Как видно из записок, он с охотой занимался воспитанием Порфирия, готовил из смышлёного юноши надежного и ловкого приказчика, смелого караванбаши.
Не случайно Порфирий в 19 лет свободно разговаривал по — татарски и казахски, знал узбекский, понимал китайский, хорошо знал обычаи и законы степных азиатских народов.
Готовясь к дальним походам, Уфимцев не раз встречал приходившие в город караваны, расспрашивал проводников о путях, которыми они прошли. В базарные дни он подолгу наблюдал за купцами и караванщиками, изучая их разговоры. Опытных проводников, знавших дорогу к сердцу Средней Азии, было не так — то много, и Порфирий по крупицам собирал и отлагал в памяти все сведения о караванных путях в далекие края.
По вечерам вместе с хозяином он внимательно изучал старые рукописные карты с нанесёнными путями торговых караванов. Только после такой подготовки Самсонов пустил, наконец, Порфирия с караваном в Ташкент и Коканд.
Караванбаши из Туринска
Это был период, когда ещё не гремели царские пушки, направленные на среднеазиатские ханства. Пока лишь велись оживленные переговоры между русскими и английскими дипломатами о сфере влияния в этом районе мира. Не пушки, а русские дипломаты и русские товары завоёвывали среднеазиатские рынки и симпатии племён Большой и Малой Орды.
Порфирий Уфимцев не рассказывает, какие товары и на скольких верблюдах он вёз в своих первых походах в города Средней Азии, но дорога туда была действительно связана с большим риском. Чужаков там не любили, и приходилось выдавать себя за нерусского.
Можно предположить, что и он попадал в переплеты, был опознан, а караван его ограблен. Кто знает…
От первых майских дней, когда степь зеленела яркой и свежей травой, до прихода жестокой стужи и ветров колесил Порфирий по бескрайним просторам от Иртыша до снежной стены Ала — Тау, обратно к Тарбагатаю и китайской границе.
В эти годы торговля России со Средней Азией росла особенно успешно, из года в год увеличивался ввоз русских товаров. Один путешественник писал два десятилетия спустя: «Без преувеличения можно сказать, что нет ни одного дома, ни одной палатки по всей Средней Азии, где не встречалось бы какого — нибудь русского изделия».
Интерес к жизни кокандцев и ташкентцев привел Уфимцева к знакомству с «чало — казахами» — давними выходцами из Российской империи. Эти знакомства, как мы видим из рассказа Порфирия, переросли в дружбу.
Эта встреча, привезённые с родины книги и иконы пробудили у чало — казахов тоску по родине. И, видимо, не случайно через несколько лет они стали уходить из Кокандского ханства под охрану новых казачьих крепостей Копала и Верного.
Романтичная встреча Уфимцева с потомками русских людей в Кульдже закончилась, как и встреча с чало — казахами, их просьбой привезти им в следующий приезд книги и иконы. Уфимцев, можно сказать, был первым русским, отыскавшим потомков русских людей в далекой Джунгарии.
Он встретился с потомками албазинских казаков, которых ещё в XVII веке пленили после разгрома амурской крепости Албазин манчжуры и потом сослали в Пекин, а оттуда в Западный Китай. Надо полагать, что он в следующий приезд выполнил просьбу «русских китайцев», которых в Кульдже жило «до 50 человек».
После шестого похода, когда Уфимцев едва унёс ноги от вероломного султана Кенесары, он, рассчитавшись с хозяином, появился в 1847 году в Томске, где и были записаны его рассказы о походах в Среднюю Азию.
Имени Уфимцева не значится среди плеяды великих путешественников, изучавших в прошлом Среднюю Азию. Он не оставил после себя толстых томов с научными изысканиями, ибо путешествовал он не с учёными, а с торговыми целями.
Побывав в этих краях, он полюбил их и оставил нам небольшое, но интересное свидетельство о своих походах через казахские степи вдоль Небесных гор в города среднеазиатских ханств и Джунгарию, в труднодоступные в те годы края.
Автор Анатолий Мотырев
